Чистый лист (Толстая)
Очень краткое содержание[ред.]
Москва, предположительно конец XX века. Игнатьев страдал от тяжёлой депрессии.
Каждую ночь к нему приходила тоска, его мучили видения. Жена была измождена уходом за больным сыном Валериком, у которого плохо ходили ножки. Игнатьев был безответно влюблён в Анастасию, которая не отвечала на его звонки.
После работы Игнатьев встречался с другом в пивной. Друг рассказал ему о полуофициальном институте возле Новослободской, где оперативно удаляют душу. После операции люди становятся решительными, успешными, свободными от сомнений. Друг познакомил Игнатьева с неким Н., который прошёл операцию и стал важным человеком с золотыми часами и авторучками.
Игнатьев собрал анализы и пришёл в институт к доктору Иванову с конвертом со ста пятьюдесятью рублями. Доктор оказался похож на ассирийца с синей бородой.
Глаз у него не было. Из пустых глазниц веяло чёрным провалом в никуда, подземным ходом в иные миры, на окраины мёртвых морей тьмы. И туда нужно было идти.
Под наркозом Игнатьеву удалили душу. Он проснулся изменённым: стал грубым, циничным, решил сдать сына в интернат и написать донос на доктора за взятки.
Подробный пересказ[ред.]
Деление на главы — условное.
Ночь с тоской: домашние переживания Игнатьева[ред.]
Жена Игнатьева заснула в детской на диване, измученная уходом за больным ребёнком. Игнатьев укрыл её пледом, посмотрел на изможденное лицо, отросшую черноту волос — она давно перестала краситься в блондинку. Он пожалел её, пожалел хилого, белого, вспотевшего сына Валерика, пожалел себя и ушёл в свою комнату.
Каждую ночь к Игнатьеву приходила тоска. Тяжёлая, смутная, с опущенной головой, садилась на краешек постели, брала за руку — печальная сиделка у безнадёжного больного.
Ночной дом шуршал и жил, в неясном гуле возникали проплешины — собачий лай, обрывок музыки, постукивание лифта. Рука в руке с тоской молчал Игнатьев.
Разговор с другом и предложение операции[ред.]
Запертые в его груди, ворочались сады, моря, города, хозяином их был Игнатьев, с ним они родились, с ним были обречены раствориться в небытии. Бедный мой мир, твой властелин поражён тоской.
После работы Игнатьев не сразу шёл домой, а пил с другом в погребке пиво. Он всегда торопился занять лучшее место в уголке, но это удавалось редко. За ним, затесавшись среди людей, поспешала тоска. Игнатьев радовался, если друг приходил быстро — старый школьный товарищ ещё издали махал рукой, кивал, улыбался редкими зубами.
— Я в отчаянии... Я запутался. Как всё сложно... А я хочу, чтоб не болело. А мне вот тяжело. А я вот, представь себе, страдаю... И всё мы мучаем друг друга.
Игнатьев жаловался другу на свою жизнь: жена святая, но он домой идти не может от тоски, Анастасия его избегает. Друг не понимал его страданий, называл дураком и бабой.
— Больной орган необходимо ампутировать. Как аппендикс... есть такой институт... там это оперируют... Люди выходят совершенно обновлённые.
Друг объяснил, что есть институт недалеко от Новослободской, где делают такие операции. На Западе это поставлено на широкую ногу, а у них — из-под полы. Результаты великолепные: обостряются мыслительные способности, растёт сила воли, прекращаются идиотские сомнения.
Поиски решения и попытки связаться с Анастасией[ред.]
Лил дождь. Игнатьев шёл по вечернему городу, нёс в руке две копейки, чтобы позвонить Анастасии. Кто-то на «Жигулях» нарочно прокатил по луже, облил его мутной волной. «Ничего, вот прооперируюсь, — подумал Игнатьев, — куплю машину, сам буду всех обливать».
У автомата пришлось подождать. Сначала молодой мальчик что-то шептал с улыбкой в трубку. Потом звонил смуглый низенький человек, который хотел жениться на Раисе, настаивал, кричал, прислонялся лбом к холодному аппарату. Игнатьев составил магическое число, но долгие гудки не нашли отклика. И Живое тоненько плакало в груди до утра.
Н. принял их через неделю в солидном учреждении. Значительный человек с золотой авторучкой в кармашке объяснил процедуру: собрать анализы, рентген, направление из поликлиники, сто пятьдесят рублей в конверте врачу Иванову. Операция быстрая и безболезненная.
Визит к врачу и подготовка к операции[ред.]
У Игнатьева был талончик на одиннадцать, но он пришёл пораньше. За окном кухни щебетало летнее утро, поливальные машины распыляли прохладу. Молчаливая церемония завтрака состоялась на уголке клеенки — старый обряд, но смысл забыт. Изможденное лицо жены было опущено, она не подняла глаз.
В коридоре перед кабинетом маялся нервный блондин — тот, что пойдёт перед Игнатьевым в десять. Жалкий, с бегающим взглядом, грызущий ногти, он то присаживался, то вскакивал, изучая светящиеся медицинские фонари с поучительными историями.
Над дверью загорелась приглашающая надпись, блондин тихо завыл и шагнул за порог. Игнатьев читал историю Глеба, у которого болел зуб. Сзади послышался перестук каталки — две женщины в белых халатах провезли корчащееся тело в кровавых бинтах. Медсестра объяснила, что ему пересадили душу, но он не выживет — не выдерживают такие операции.
Дверь кабинета распахнулась, чеканным шагом вышел некто белокурый, надменный, идущий напролом — блондин-супермен, мечта, идеал! А надпись уже нетерпеливо мигала, и Игнатьев переступил порог, и Живое царь-колоколом било в его трепещущей груди.
Но ещё не всё убиты: под утро, когда Игнатьев спит, откуда-то из землянок выходит Живое; разгребает обгоревшие брёвна, сажает маленькие ростки рассады...
Операция по удалению души[ред.]
Доктор Иванов что-то дописывал в карточке. Игнатьев сел и облизал сухие губы, обвёл глазами кабинет: кресло вроде зубного, наркозный аппарат, шкаф с фарфоровыми птичками. За окном плескались тёплые листья липы, шептались, сговаривались о чём-то, хихикали, затрепетав душистой толпой.
Доктор взял конверт с Дедом Морозом, спросил «Это что?», и поднял глаза. Глаз у него не было. Из пустых глазниц веяло чёрным провалом в никуда, подземным ходом в иные миры. На голове уступчатым конусом сидела белая в синюю полоску шапочка, а от ушей до пояса водопадно закручивалась синяя жёсткая ассирийская борода.
Игнатьев разместился в кожаном кресле с резиновыми ремнями. Профессор выбрал длинную, тонкую, отвратительно тонкую иглу — экстрактор. «А она у вас, по-вашему, большая?» — с раздражением спросил ассириец, показав рентгеновский снимок. Он надел резиновые перчатки, чтобы не запачкать рук.
Доктор велел молчать, смотреть в переносицу, считать до двадцати. Сбоку придвинулась наркозная кишка. Игнатьев увидел, как прильнула к окну, рыдая, преданная им подруга — тоска, и уже почти добровольно вдохнул пронзительный, сладкий запах цветущего небытия.
И ахнуло за спиной Живое, и лязгнула решётка, и дикий, горестный вопль Анастасии... И жаль, жаль, жаль, жаль, жаль остающихся, и не остановиться...
Новая жизнь без души[ред.]
Игнатьев медленно всплыл со дна, раздвигая головой мягкие тёмные тряпки. Он лежал в кресле, в груди — приятное, спокойное тепло. Хорошо! Бородач в белом халате записывал что-то в карточку.
— Ну что, док, я могу мотать?... — Смотри, если твоя фирма схалтурила, так я свои денежки из тебя назад вытрясу... Приятно чувствовать тупой пятачок в солнечном сплетении.
Игнатьев крепкими пружинистыми шагами сбежал с лестницы. Солнце светило, по улицам шлёндрали клёвые бабцы. Он решил сначала написать на врача Иванова, что тот берёт взятки, потом в собес — чтобы обеспечили интернат для недоноска Валерика. Игнатьев толкнул дверь почты.
— Чистый лист, — сказал Игнатьев. — Просто чистый лист.