Историчность мышления — врождённое свойство человека. Ведь опыт — это уже элемент прошлого, даже если мы не знаем слова «история». Историзм же подразумевает осознанную связь времён. Это представление об историческом опыте, о том, чего нужно избегать, к чему стремиться, чего опасаться. Естественное чувство человека — знать свои корни.
История входит в нас с литературой и искусством. С малолетства воспринимаем мы 1812 год с лермонтовским «Бородино». Кто-то дорастёт потом до «Войны и мира», пусть не до романа, так хоть до бондарчуковского варианта. Тарле был очень крупный историк, но всё-таки война 1812 года известна нам больше всего по Льву Толстому.
Образ Петра I у Алексея Толстого более или менее достоверен, опирался-то он на труд академика Богословского. Автор рад, что у нас есть «Князь Серебряный» Алексея Константиновича Толстого. Книга очень устарела, но всё равно даёт то представление о времени Ивана Грозного, которое — вместе с «Песней о купце Калашникове» — ярче, чем всё написанное нами, историками.
Становится главным, насколько достоверно наше знание. История на новом витке времени вновь начинает возникать как наука. Истории покровительствовала муза Клио. Всё-таки это искусство человековедения на научной основе.
Сейчас даже трудно представить, какой необычайной была слава отца автора — Отто Юльевича Шмидта. Но автор не хотел быть «сыном Шмидта». Не удивительно, что Сигизмунд Шмидт стал историком. Он ни разу в жизни об этом не пожалел, сумел создать школу историков, которая занимается источниковедением, нашими XVI—XVIII веками, культурным наследием прошлого и XX-го века. И как особый раздел — судьба интеллигенции в первые годы советской власти.
У автора было желание посмотреть, из чего всё рождается. К Грозному он возвращался кругами, всё время. Вот уже двадцать лет, кроме всего прочего, автор возглавляет Археографическую комиссию, которая готовит каталог личных фондов отечественных историков — от великих до краеведов, музееведов, архивистов.
Ничто в истории нельзя оставлять «тёмным». Но иногда приходится оставлять. Исторические знания всё-таки фрагментарны. Чем больше мы погружаемся в историю, тем больше сознаём, как мало мы её знаем. Надо понять явление по тому, что до нас дошло. Но дошло ли именно то, что было типичным? Чем глубже, тем меньше источников.
Быть может, это прозвучит странно, но историк должен быть добрым. Не оправдывать всё, нет, но относиться к людям прошлого, понимая, что они были всего лишь людьми. Мы ведь всё-таки судьи. Мы же говорим «суд истории», он есть. «Кровавые мальчики в глазах» — не фантазия Пушкина. Другой вопрос, были ли они именно у Бориса Годунова…
Недоброта — это грубость историка. Или трусость. В истории мы зачастую, когда нам не хватает смелости осудить тех и то, что небезопасно осуждать, становимся очень смелыми, осуждая то, на что возразить нам уже не могут.
Архивный материал — воздух учёного. Но надо давать дышать им и всем другим, и не делать таинственности из архивных материалов, не подгонять их под заранее готовую схему. Такая подгонка — огромный и частый грех историков. Хорошо бы не душить историю собственными руками, даже любя её.
Правда истории может не раскрыться, когда заведомо нет материала. Но если этот материал скрыт преднамеренно, то это — тоже уже правда истории. Если в близком нам времени без пожаров и иных подобных бедствий вдруг исчезают все документы, об этом надо хорошенько подумать. Зачем они исчезли? Кому это было выгодно? Ключевский говорил, что интересней всего бывает узнать не то, о чём люди говорят, а то, о чём они умалчивают.
Мы становимся умнее. Это не значит, что мы умнее Соловьёва или Карамзина. Они куда талантливее наших современников. Но мы просто больше знаем.
«Срок давности» для исторических событий, вероятно, существует. Если в минувших событиях мы угадываем критерии нашей сегодняшней нравственности, то никакого срока нет. Нет же его для карамзинской «Истории». Она безнадёжно устарела и фактологически и методологически, но для Карамзина был особенно важен закон нравственный, чувство добра и зла.
Черты эпохи Грозного привлекли, возможно и Петра I. Мы зачастую возвеличиваем его, а он имел немало грозненских черт. Просто Грозный был ещё и консервативен. Пётр же позволял себе нарушать нормативы.
Жизнь историка сложна. Сигурд Оттович признавался, что его интересовали раньше более близкие по времени сюжеты и жившие недавно люди. Но как учёный, прошедший хорошую научную школу, он понимал, что должен будет подлаживаться под не разделяемую им схему. И он выбрал время, где можно было откровенно описывать политические страсти, очень сильные, кроваво кончавшиеся для обеих сторон, где можно было хоть не в полный голос, но говорить о явлениях, которые умный человек мог типологизировать. В этом он не обрывал «связь времён»