1[ред.]
Достоевский первым изобразил национальную болезнь, а кончил тем, что оправдал и полюбил её. Как Гончаров начал с разоблачения обломовщины, а кончил её моральным оправданием, так и Достоевский начал с разоблачения подпольного человека, а кончил его апологией, распространением на всё человечество, утверждением его высшей духовной и культурной уникальности.
Экспортный вариант русской души, которого все боятся и которому стойко умиляются, создал именно Достоевский, и это для писателя тяжкий грех…
2[ред.]
Подпольный человек из знаменитых «Записок» — несомненный автопортрет. Подполье есть в каждом. Некоторые, зная за собой подобные крайности, стыдливо о них умалчивали, либо горячо их стыдились; Достоевский превратил их в культ и сделал национальной добродетелью.
Достоевский — и его последователи, в первую очередь, Розанов — наглядно описали и отчасти воплотили собою тот рак русской души, который обернуться и раковой опухолью мира, поскольку, как ни жутко это говорить, сегодня Россия стала носителем чудовищной опасности для человечества.
Если мы называем Достоевского пророком XX века на том основании, что он своевременно разоблачил революционную чуму, то нам следует признать, что другую болезнь — нацистскую холеру — он не распознал, и более того, отчасти с нею солидаризировался…
3[ред.]
Как все эгоцентрики, Достоевский был в наименьшей степени изобразителем, а в наибольшей — психологом. С годами он явно совершенствовался как полемист и деградировал как художник, и если в «Братьях Карамазовых» всё же ощущается местами громадный художественный талант, то там же с наибольшей наглядностью проявилась черта, подмеченная ещё Белинским: неумение этим талантом распорядиться. Длинноты, несбалансированность, ненатуральность этой книги не могли бы компенсироваться никакой триумфальной «второй частью», о которой Достоевский предупреждает читателя в прологе.
Начиная с «Подростка», психологизм заменён подробными протоколами бесчисленных истерик. Зато в публицистике, в фельетонах, в «Дневнике писателя» Достоевский всё виртуозней, всё неотразимей. Правда, причина ещё в том, что он перешёл на дневник, на диктовку, благо стенографистка всегда была под рукой…
4[ред.]
Гениальным психологом он был провозглашён за то, что вдумчиво и уважительно изображал самые тёмные — а стало быть, самые доступные изображению, яркие, эффектные — движения человеческой души: всё звериное в ней, всё что диктуется завистью и невежеством, похотью и подлым расчётом.
Русской литературе в последнее николаевское семилетие вообще не о чём было писать, реальности не стало. Гоголь так и задохнулся. Достоевский тоже исписывался, его докаторжные вещи становились хуже и хуже. И тут жизнь ему подбросила такой жизненный материал и в таком количестве, что он пользовался до конца дней, и ещё лет на тридцать хватило бы…
5[ред.]
Никто не отрицает его гениальности, но гениальность бывает разная — есть гении зла, демоны болезни, проводники дорог, ведущих в адские тупики. Подполье ведь и есть, в сущности, реакция человека с великими задатками на уродливую, больную реальность, из которой нет выхода вверх — только вниз.
Ведь что такое, в сущности, подполье, кто такой этот подпольный тип, открытие которого весь мир единогласно признаёт за ним? Это тип по преимуществу русский, который во всём мире бывает, но только в России расцветает и доминирует; именно на нём основано представление о загадочной русской душе, которая отражает русские падения, но отнюдь не русские взлёты.
Сегодня в это подполье загнана вся страна, исключая сравнительно немногих, и Достоевский здесь первейшее для неё утешение…