Очень краткое содержание[ред.]
Россия, 1911-1912 годы. Философ записывал свои мысли и наблюдения, возникавшие в разных местах — в вагоне поезда, за рабочим столом, глубокой ночью.
Он размышлял о литературе, религии, России и своей жизни. Особое место в его записях занимала жена, которую он называл «другом».
Философ признавался в своей лени, нелюбви к чтению книг и тяге к самоанализу. Он критиковал современную ему литературу и общественную жизнь, размышлял о судьбе России. Особенно его волновали вопросы веры. Изначально противник церкви, к концу 1911 года он пришёл к полному принятию православия, называя церковь единственным тёплым местом на земле.
Важное место в записях занимала болезнь жены. После её третьей операции он всё чаще думал о смерти, одиночестве и покаянии. Он жалел о том, что тратил время на литературную борьбу вместо того, чтобы просто жить и молиться. В конце книги он пришёл к выводу, что религиозный человек выше мудреца и поэта, а молитва важнее всего в жизни.
Философ подводил итоги жизни, признавая, что в ней было мало смысла, но много боли и греха. Он просил не произносить над его могилой похвальных речей, считая, что любой человек достоин только жалости. Последние записи были проникнуты религиозным чувством и стремлением к церкви, которую он теперь воспринимал как единственное утешение.
Подробный пересказ[ред.]
Деление пересказа на главы — условное.
Жизнь и творчество[ред.]
В 1912 году вышла книга Василия Васильевича Розанова «Уединённое», представлявшая собой собрание разрозненных эссеистических набросков, беглых умозрений и дневниковых записей, объединённых по настроению. До этого времени никто не решался назвать его писателем, в лучшем случае – очеркистом. Но после выхода «Уединённого» его признали как творца и петербургского мистика.
Розанов признавался, что его фамилия всегда была ему неприятна. Он предпочёл бы зваться как-нибудь иначе – хотя бы Рудневым или Бугаевым, или даже просто Ивановым. Однажды, идя по улице, он увидел вывеску «Немецкая булочная Розанова» и подумал, что все булочники – Розановы, и, следовательно, все Розановы – булочники. Что таким людям с глупой фамилией и делать, кроме как печь булки.
В гимназические годы Розанов часто простаивал перед большим зеркалом в коридоре, когда все ученики расходились. Он переживал из-за своей внешности: лицо красное, кожа какая-то неприятная, лоснящаяся, волосы огненного цвета торчат кверху не благородным «ежом», а какой-то поднимающейся волной. Помада не помогала их уложить. Глядя в зеркало, он думал: «Ну кто такого противного полюбит». Однако его замечательно любили товарищи, и он всегда был заводилой в противостоянии начальству.
Розанов признавался в своей чудовищной лени к чтению. Например, статью Философова о себе он прочёл только первую страницу, а остальное – лишь через год, случайно наткнувшись на книгу при уборке. Он жадно читал в гимназии, но уже в университете дальше начала книг не продвигался. По его словам, он родился странником-проповедником, как в Иудее, где «целая улица пророчествует». Его «пророчество» не было фактом истории народа, а относилось только к нему самому, было частностью его биографии.
Семья и близкие[ред.]
Особое место в жизни Розанова занимала его жена, которую он называл «другом». В ней Бог дал ему встретить человека, в котором он никогда не усомнился, никогда не разочаровался. Хотя не проходило дня, чтобы они не покричали друг на друга, их размолвки никогда не переходили за вечерний час. Обычно через полчаса кто-то из них уже подходил с извинением за грубость.
За три года до 1911 года жена говорила ему: «Я чувствую, что не долго еще проживу... Давай эти немногие годы проживем хорошо...» Розанов замирал и едва слышно соглашался, но в действительности этого не получалось. В день причастия она отрезала свою чудную каштановую косу, сказав, что она ей больше не нужна. Теперь волосы торчали как мышиный хвостик. Это показалось Розанову каким-то предсмертным жестом.
27 ноября скончалась «наша бабушка» – Александра Андрияновна Руднева, урождённая Жданова. Ровно 70 лет она несла труд для других, уже в 15 лет определив себе то замужество, которое было бы удобнее для оставшегося на руках её малолетнего брата.
Розанов вспоминал и свою мать – Надежду Васильевну. Она была совсем другой – истерзанной, с вихрем замутнённых чувств. Когда маленький Василий спал с ней, он слышал, как она потихоньку вставала и молилась за всех них безмолвно, потом шёпотом, всё громче, пока возгласы не вырывались с лёгким свистом. А днём она снова была суровой. Во всём их доме он не помнил никогда улыбки.
Религиозные искания[ред.]
В конце 1911 года Розанов переживал глубокий духовный переворот. Он писал, что церковь есть единственно поэтическое, единственно глубокое на земле, и называл безумием свои прежние попытки её разрушить. Он задавался вопросом, чем была бы земля без церкви – она сразу обессмыслилась бы и похолодела.
Розанов размышлял о связи пола с религией, считая её более значительной, чем связь ума или совести с Богом. Он замечал, что все асексуалисты проявляют себя и атеистами. По его мнению, те же господа, как Бокль или Спенсер, о поле сказавшие не больше слов, чем об Аргентинской республике, были до того изумительно атеистичны, как бы никогда до них и вокруг них не было никакой религии.
Он не мог представить жизнь без молитвы. Без неё, по его словам, он с выпученными глазами и ужасным воем выбежал бы из дому и бежал, пока не упал. Для Розанова Бог был самым «тёплым», с Богом ему было «всего теплее». С Богом никогда не было скучно и холодно. Бог был его вечной грустью и радостью, особенной, ни к чему не относящейся.
Размышления об обществе[ред.]
Розанов критически относился к современной ему литературе и общественной жизни. Он считал, что литература стала самым отвратительным видом торга, удвоенно отвратительным потому, что в нём замешан талант, а торгуемые вещи являются действительными духовными ценностями.
Особенно его возмущала реакция общества на смерть Льва Толстого. К гробу Толстого, по его мнению, сбежались все Добчинские со всей России, и кроме них, никого там не было – они теснотой толпы никого туда и не пропустили. Каждый спешил произнести речь, чтобы указать на себя: «Вот я, Добчинский, живу; современник вам и Толстому».
О Максиме Горьком Розанов писал с теплотой, называя его прекрасным человеком. Однако он считал, что рок Горького заключался в том, что он попал в славу, в верхнее положение. По натуре это был боец, но с кем ему было бороться, если «все повалены»? Руки повисли, и боец умер вне боя.
Розанов отмечал доброту русского духовенства. Несмотря на его острую критику церкви, многие священнослужители относились к нему не только добро, но и любяще. Исключением был только С.А. Рачинский, который «возненавидел брата своего» после статей о браке. Даже епископ Сергий, зная о «возмутительном образе мыслей» Розанова, посетил его больную жену в лютеранской больнице.
Философские мысли[ред.]
Розанов считал, что боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни, и поэтому религия всегда будет одолевать философию. Он размышлял о том, что никакой человек не достоин похвалы, а всякий человек достоин только жалости. Если кто-то стал бы говорить ему похвальное слово «над раскрытою могилою», он бы вылез из гроба и дал пощёчину.
К концу жизни Розанов всё больше размышлял о смерти. Он писал, что старость в постепенности своей есть развязывание привязанности, а смерть – окончательный холод. Больше всего к старости его начинало томить то, что он жил неправильно – не в смысле наслаждений, а в том, что не сделал должного. Идея долга пришла к нему только под старость, раньше он всегда жил «по мотиву», по аппетиту, по вкусу.
В своих записях Розанов часто возвращался к теме одиночества. Он отмечал какую-то странную черту своей психологии – сильное ощущение пустоты около себя, пустоты безмолвия и небытия вокруг и везде. Ему было трудно поверить, что ему «современничают» другие люди. Это казалось невозможным и нелепым, но это было так. Он называл себя «несовокупляющимся человеком» в духовном смысле, человеком solo.
В последних записях Розанов всё чаще обращался к мыслям о закате жизни. Он писал, что жизнь закатывается, и не удержать, и не хочется задерживать. Как всё изменилось в смысле соответственно этому положению – теперь не хотелось веселья, удовольствий. Наступил час, когда добродетель стала слаще наслаждений. Он никогда не думал, никогда не предполагал этого.