Счастье (Мавр)
Деление пересказа на главы — условное.
Прекрасный летний день и встреча на мосту[ред.]
Был один из тех летних дней, которые бывают, должно быть, только в Беларуси. Солнце пекло изо всех сил, но жары не было: её избыток поглощали река, заросли ольхи и черёмухи, густые поймы, непролазный орешник и ивняк, берёзы, хвойные деревья и всякая зелень, что жила вокруг, дышала, шелестела и наполняла не только природу, но и душу человека. Людей не было видно и слышно, но гомона хватало и без них: одни кузнечики своим стрекотанием могли заглушить всех людей, а тут ещё куковали жёлтобрюхие жабы, заливались болтливые птицы и гудели мясистые шмели.
Всем радостно было в такой день. Радостно и рассказчику.
Радостно было и тому мальчику лет восьми, что спускался с горы, подпрыгивая на одной ноге и размахивая белой палочкой.
Они встретились на мосту. Мальчик остановился и смотрел на рассказчика так, словно хотел что-то сказать.
Радость, счастье так и брызжут из его голубых глаз. Я понимаю его. Если и я готов всех обнять в этот животворный день, то что же должно происходить в его маленьком чистом сердце?
Рассказчик ласково улыбнулся мальчику, кивнул головой и сказал: «Хорошо жить на свете, братишка, да?» Лицо мальчика засветилось ещё больше, но он ничего не ответил. Да и что он мог сказать? Они и без слов понимали друг друга.
Крик мальчика и осознание ошибки[ред.]
Рассказчик тихо шёл мимо, а мальчик, словно подсолнух, поворачивал вслед за ним своё круглое лицо. И из выражения его глаз тоже брызгало счастье, и тоже казалось, что он вот-вот что-то скажет. Скажет, что слишком приятно в такой день босиком скакать по мосту и размахивать свежей палочкой, что в груди у него сейчас очень тесно и оттуда что-то выпирает, что весь мир очень красив, что дядя, которого он встретил на мосту, тоже красив и добр, да и вообще все дяди и тёти красивые и добрые.
Он заливал меня своим счастьем, а я в ответ ничего не мог ему дать. Для него моей искренней и приветливой улыбки было мало. Мне нужно ему что-то сказать. Но что?
А рассказчику оставалось сделать только один шаг — и они разминутся. Разминутся, может быть, навеки. «Как тебя зовут?» — сказал он наконец, только чтобы не молчать. Сказал — и тут же покраснел от стыда: мальчик ничего ему не ответил. Своим детским инстинктом он, видимо, понял, что слова эти сказаны так себе, лишь бы сказать. Мало того: лицо его перестало светиться, даже как-то болезненно скривилось. А потом... потом из груди его вырвался крик!
Не один год прошёл с того времени, а голос мальчика и теперь звучит в моих ушах.
Это был искренний, невольный крик детской души. В нём были и обида, и разочарование, и надежда, и горький упрёк нам, взрослым и разумным людям.
Два слова только было в этом крике: — Дядя! Шапка!.. Но этого было достаточно, чтобы понять... всю ту трагедию, которая произошла здесь, на мосту, в этот радостный летний день.
Исправление несправедливости и взаимное понимание[ред.]
У мальчика на голове была новая шапка... Ведь из-за неё сегодня такой чудесный день, а я этого не знал. И солнце так щедро светит только для того, чтобы все издалека могли видеть шапку
а рассказчик не заметил её даже вблизи. Всего один шаг оставалось сделать — и вся встреча пошла бы прахом.
Разве могла чуткая детская душа стерпеть такую несправедливость, такое холодное бездушие? И она не стерпела...
Рассказчик почувствовал себя очень виноватым и бросился исправлять свою вину. «Ах, какая чудесная у тебя шапка! — крикнул он. — Покажи, покажи!» Глаза мальчика снова засветились радостью. Рассказчик снял с его головы шапку. Она действительно хрустела, как жестяная. Мальчик смотрел на него благодарными глазами, словно на своего спасителя. «Какой козырёк! И шнурок! И две пуговицы! — старался рассказчик. — А подкладка какая чудесная! Кто купил?» «Мамочка!» — с гордостью ответил мальчик.
Мальчик смотрел на меня благодарными глазами, как на своего спасителя... Несправедливость была исправлена. И мы оба, снова счастливые, разошлись каждый своим путём.