Зимой 1917 года молодого врача Владимира Бомгарда перевели с глухого Гореловского участка в больницу уездного города и назначили заведующим детского отделения.
Полтора года доктор Бомгард лечил самые разные болезни, делал сложные операции в спартанских условиях, принимал тяжёлые роды. Теперь он отдыхал, сбросив с плеч груз ответственности, спокойно спал по ночам, не боясь, что его поднимут и увезут «в тьму на опасность и неизбежность».
Прошло несколько месяцев. К февралю 1918 года Бомгард начал забывать «свой дальний участок», керосиновую лампу, сугробы и одиночество. Лишь изредка, перед сном, он думал о молодом враче, который сейчас сидит в этой глуши вместо него.
К маю месяцу Бомгард рассчитывал отработать свой стаж, вернуться в Москву и навсегда распрощаться с провинцией. Однако он не жалел, что ему пришлось пройти такую тяжёлую практику в Горелово, считая, что она сделала его «отважным человеком».
Однажды Бомгард получил письмо, написанное на бланке его старой больницы. Место в Горелово досталось его университетскому товарищу Сергею Полякову. Он «тяжко и нехорошо заболел» и просил приятеля о помощи.
Бомгард отпросился у главного врача, но выехать не успел — ночью в уездную больницу привезли Полякова, застрелившегося из браунинга. Он умер, успев передать Бомгарду свой дневник. Вернувшись к себе, Бомгард начал читать.
Записи в дневнике начинались с 20 января 1917 года. После распределения в институте молодой доктор Поляков попал на глухой земский участок. Это его не огорчило — он был рад сбежать в глушь из-за личной драмы. Поляков был влюблён в оперную певицу, жил с ней целый год, но недавно она его бросила, и он никак не мог это пережить.
Вместе с Поляковым на участке работал женатый фельдшер, живший с семьёй во флигеле, и акушерка Анна, молодая женщина, муж которой был в германском плену.
Пятнадцатого февраля 1917 года у Полякова внезапно начались острые боли в области желудка, и Анна была вынуждена впрыснуть ему порцию однопроцентного раствора морфия. После укола Поляков впервые за несколько месяцев спал крепко и глубоко, без мыслей об обманувшей его женщине.
С этого дня Поляков начал колоть себе морфий, чтобы облегчить душевные страдания. Анна стала его «тайной женой». Она очень жалела, что вколола ему ту, самую первую, дозу морфия и умоляла его оставить это занятие. В моменты, когда без новой дозы Полякову становилось плохо, он понимал, что играет с огнём, и обещал себе всё это прекратить, но после укола чувствовал эйфорию и забывал о своём обещании.
Где-то в столице бушевала революция, народ сверг Николая II, но это события Полякова мало волновали. С десятого марта у него начались галлюцинации, которые он называл «двойными снами». После этих снов Поляков чувствовал себя «сильным и бодрым», у него просыпался интерес к работе, он не думал о своей бывшей любовнице и был абсолютно спокоен.
Считая, что морфий влияет на него благотворно, Поляков не собирался от него отказываться и ссорился с Анной, которая не хотела готовить ему новые порции раствора морфия, а сам он не умел его готовить, поскольку это входило в обязанности фельдшера.
В апреле запас морфия на участке начал заканчиваться. Поляков попытался заменить его кокаином и почувствовал себя очень плохо. Тринадцатого апреля он, наконец, признал, что стал наркоманом-морфинистом.
К шестому мая Поляков уже впрыскивал себе два шприца трёхпроцентного раствора морфия дважды в день. После укола ему всё ещё казалось, что ничего страшного не происходит, и на работоспособности его зависимость не отражается, а, напротив, повышает её. Полякову пришлось съездить в уездный город и добыть там ещё морфия. Вскоре его начало охватывать тревожное и тоскливое состояние, свойственное морфинистам.
Доза Полякова увеличилась до трёх шприцев.
После записи, датированной восемнадцатым мая, из тетради было вырезано два десятка страниц. Следующую запись Поляков сделал 14 ноября 1917 года. В этот период он пытался лечиться и провёл некоторое время в московской психиатрической клинике.
Воспользовавшись начавшейся в Москве стрельбой, Поляков украл в клинике морфий и сбежал. На другой день, ожив после укола, он вернулся, чтобы отдать больничную одежду. Профессор-психиатр не стал насильно удерживать Полякова, уверенный, что тот рано или поздно снова окажется в клинике, но уже в гораздо худшем состоянии. Профессор даже согласился ничего не сообщать на место его службы.
Восемнадцатого ноября Поляков уже был «у себя в глуши». Он ослаб и исхудал, ходил, опираясь на трость, его преследовали галлюцинации. Процент морфия в растворе повышался, началась рвота. Фельдшер обо всём догадался, и Анна, ухаживавшая за Поляковым, умоляла его уехать.
27 декабря Полякова перевели на Гореловский участок. Он твердо решил с первого января взять отпуск и вернуться в московскую клинику, но потом понял, что не выдержит лечения, и не захотел расставаться со своим «кристаллическим растворимым божком».
Теперь дважды в день он колол себе три шприца четырёхпроцентного раствора морфия. Время от времени Поляков пытался воздерживаться, но это плохо ему удавалось. Морфий привозила Анна. Из-за уколов на предплечьях и бёдрах Полякова появились незаживающие нарывы, а видения сводили его с ума.
Одиннадцатого февраля Поляков решил обратиться за помощью к Бомгарду и отправил ему письмо. Записи в дневнике стали отрывистыми, путанными, с многочисленными сокращениями. Тринадцатого февраля 1918 года, после четырнадцатичасового воздержания, Поляков оставил в дневнике последнюю запись и застрелился.
В 1922 году Анна умерла от сыпного тифа. В 1927 году Бомгард решил опубликовать дневник Полякова, считая, что его записи будут полезны и поучительны.