Изба (Распутин)
Очень краткое содержание[ред.]
Посёлок и тайга на берегу Ангары, предположительно в 1970-х годах. После затопления нескольких деревень пожилая женщина Агафья вынуждена была переехать вместе с другими односельчанами на новое место. Там она сама ставила избу: одна обрабатывала брёвна, таскала материалы, крыла крышу и даже сложила печь. И хотя люди помогали ей урывками, главная тяжесть легла только на неё.
Первая собственная топка принесла ей счастье, покой и радость от завершения тяжёлого труда. Ночью она лежала без сна, слушала, как кряхтят в углах набирающие тепло стены, как тяжко отдыхивается после топки печь, вспоминала детские страхи... и хозяйской... мыслью решила: Ниче, я сама буду домовым.
Ночью она лежала без сна, слушала, как кряхтят в углах набирающие тепло стены, как тяжко отдыхивается после топки печь, вспоминала детские страхи... и хозяйской... мыслью решила: "Ниче, я сама буду домовым".
Агафья много и тяжело трудилась, держала хозяйство и почти ни в чём не уступала мужчинам. Со временем умерла её дочь, а затем ушёл из жизни близкий друг Савелий, с которым они поддерживали тёплые отношения много лет. Через двадцать лет в избе умерла и сама Агафья. Изба опустела и долго стояла сиротливо, впитывая тоску и страх.
После смерти Агафьи в её доме пытались жить новые постояльцы, но никто не задерживался надолго. Люди верили, что сама хозяйка не позволяет им ужиться. Последними жильцами стали пьющие Катя и Ваня, по неосторожности которых чуть не сгорела изба. После пожара дом так и стоял заброшенным, сохраняя скорбное молчание.
Подробный пересказ[ред.]
Деление пересказа на главы — условное.
Агафья и её прошлое[ред.]
Заброшенная изба с достоинством[ред.]
В деревне стояла старая изба, почерневшая от времени, с потрескавшимися брёвнами, осевшая на левый угол. Несмотря на ветхость, в ней сохранялось что-то особенное, не позволявшее назвать её избёнкой. Хотя хозяйки давно не было, изба не выглядела заброшенной – стёкла в окнах оставались целыми, палисадник с рябиной и черёмухой не был разорён, ограда не заросла крапивой, а под застрехами по-прежнему лепили гнёзда ласточки.
Изба была небольшой, старой, почерневшей и потрескавшейся по сосновым брёвнам невеликого охвата, осевшей на левый затенённый угол, но оставалось что-то в её поставе и стати такое, что не позволяло её назвать избёнкой.
В деревне считали, что за избой присматривает сама хозяйка, старуха Агафья, не позволяя никому надолго поселиться в своём жилище. Это поверье отпугивало детей, и они не играли во дворе Агафьиной избы. Зато приходили туда старухи, чтобы «попечалиться» – посидеть в тишине, погрузиться в задумчивость. Почему-то именно к Агафье ходили как к живой, хотя все остальные умершие односельчане покоились на кладбище за старым аэродромом.
Считалось, что за избой доглядывает сама хозяйка, старуха Агафья, что это она и не позволила никому надолго поселиться в своей хоромине. Мнение это... отпугивало ребятишек, и они в Агафьином дворе не табунились.
Жизнь Агафьи в Криволуцкой[ред.]
До затопления Ангары Агафья жила в деревне Криволуцкой, в трёх километрах от нового посёлка. Ей было уже за пятьдесят, когда пришлось переезжать. В Криволуцкой род Вологжиных, к которому принадлежала Агафья, прожил два с половиной столетия. В замужестве она пробыла всего полтора года за местным парнем Ефимом Мигуновым, прозванным Чапаем. Его забрали в армию, где он и погиб ещё до войны.
От брака осталась дочь Ольга, затаённая и самостоятельная девочка. В пятнадцать лет, сразу после войны, она уехала в город работать нянькой, а в семнадцать устроилась на конфетную фабрику. Жизнь её сложилась несчастливо – родила без мужа, спилась. Агафья рано состарилась от горя и тяжёлой работы. К сорока годам она осталась одна в родительском доме – родители умерли, один брат погиб на войне, другой уехал на Украину, сестра вышла замуж и тоже уехала.
Агафья была высокой, жилистой женщиной с узким лицом и большими пытливыми глазами. Ходила в тёмной одежде, летом не снимала самошитые кожаные чирки, зимой носила катанки. Всегда спешила, говорила с хрипотцой. Рано перестала обращать внимание на свою женскую привлекательность, не любила слушать разговоры об изменах, не умела утешать. Зато справлялась с любой мужской работой – вязала сети, плела морды для заездков, пахала, ставила зароды в сенокос, могла срубить стайку для коровы. Дважды побеждала в гонках на шитиках против течения Ангары, обходя всех мужиков.
Затопление и вынужденное переселение[ред.]
Только-только после войны жизнь в деревне начала налаживаться – появилась одежда и обувь, хлеба стали печь досыта, избавились от мошки, мешавшей жить и людям, и скотине. Но тут пришло известие о строительстве Братской ГЭС и затоплении ангарских берегов. Все деревни с правого и левого берегов решено было свезти в один посёлок и образовать леспромхоз.
Только-только после войны встали на ноги, только выправились с одежонкой и обужонкой, досыта принялись стряпать хлебы... вдруг перехват всего прежнего порядка по Ангаре, вдруг кочуй! И все деревеньки... сваливали в одну кучу.
Когда пришло время переезжать, Агафья хворала от надсады. Всё лето она провела в районной больнице, куда её положили после медосмотра. Там ей приснился странный сон: будто хоронят её в собственной избе, которую на тракторных санях тянут к кладбищу, и мужики роют под неё огромную яму. Когда избу устанавливают, оказывается, что крыша от конька до половины ската будет торчать над землёй. Мужики уверяют, что так и должно быть – это будет памятником её жизни, а труба должна оставаться под небом, чтобы тянуло дым.
Будто хоронят её в её же избе, которую стоймя тянут к кладбищу на тракторных санях, и мужики роют под избу огромную ямину... Избу устанавливают, и тогда выясняется, что земли выбрано мало, что крыша... будет торчать.
Вернувшись из больницы в конце августа, Агафья обнаружила, что на новом месте Криволуцкая уже ставилась своей улицей, но её запаздывающей избе места там не осталось. На грубых тракторных санях, точно таких, какие снились, повезла она разобранную избу на новое поселение. День был ярким и звонким, дорога шла между полей, которые в последний раз приносили урожай. Каждую выбоинку, каждый бугорок на них Агафья знала лучше, чем родинки на своём теле.
Есть события, которые человек не в состоянии вместить в себя осознанно, в которые он вталкивается грубо, неудержимо, как всякое малое в большое. Тупо сидела Агафья в кабине старого громыхающего трактора без дверок...
Строительство новой жизни[ред.]
Начало восстановления с помощью Савелия[ред.]
Трактором управлял Савелий Ведерников, рябой мужик из Ереминой – деревни с левого берега напротив Криволуцкой. Он был старше Агафьи лет на пять, но ещё крепкий, не истрёпанный жизнью. Его фигура была ладной, вытянутой, ловкой и удобной. Он имел привычку щурить глаза, вглядываясь, и натирать лицо ладонями, взбадривая его.
По дороге Агафья рассказала Савелию о своём лечении в больнице, где её заставляли глотать резиновую кишку для взятия желудочного сока. Савелий поведал, что у него проблемы с глазами – залетели мушки и никак не вылетают. Он боялся, что его снимут с машины из-за этого.
Улицу, на которой собирались такие же, как Агафья, отделенцы, не попавшие в свою деревню или приткнувшиеся со стороны, быстро назвали Сбродной. Позже её стали называть Канавой, потому что весной по ней пробивала путь талая вода. Агафье повезло с огородом – он попал на край колхозного поля и не требовал корчёвки. А вот ограда вся оказалась в пнях, которые она выдирала пять лет, оставив один – матёрый, от ели, высотой по колена, огромный, как столешница.
Привезённая изба ещё две недели непочатым возом лежала на волокушах. Агафья ходила, смотрела, надрывая сердце – везде стучат, у всех нескончаемая страда, а она одна. Не раз припомнила она поговорку про одиночек: «Захлебнись ты своим горем». Но делать нечего – пошла она опять к Савелию просить помощи с лиственничным окладом под избу.
Савелий жил один. Его жена умерла давно, десять лет ему помогала растить дочерей взятая из райцентра «молодайка» Пана – высокая, волоокая, красивая женщина. Но она так и не привыкла к глухой Ереминой и в конце концов ушла. Старшая дочь Савелия уже уехала в город, поступила в поварскую школу, а младшая, четырнадцати лет, жила у тётки в райцентре, где доучивалась в восьмиклассной школе.
Строительство в одиночку через трудности[ред.]
Савелий помог Агафье доставить листвяки и оконтурить гнездо для избы. Но вскоре его угнали с трактором на лесосеку, и Агафья осталась одна на стройке. Она принялась ворочать бревёшки в одиночку. Сначала сколотила каморку от дождя и зноя, пустив на неё старую драньевую крышу от избы. Ночевать продолжала бегать в Криволуцкую, к брошенной русской печи.
Работала Агафья от зари до зари. Поднимала венец за венцом, подтягивая бревно с одного конца, закрепляя и переходя к другому, мучилась, насаживая выемкой на нижний слой, чтобы не сбить мох, корячилась, чтобы плотно легло оно в углах в замок. Вот уже пошли оконные проемы, дверной проем, поднявшийся в рост, вот уже принялась она разбирать на две укладки, где потолочные плахи и где половые.
Зато как хорошо потом, насадив на своё законное место венец, сесть без сил подле, прислонясь спиной к бревешкам, вытянув ноги в кирзовых сапогах, и чувствовать, как тукает-тукает в спину легкими толчками...
Люди, проходившие мимо, видели, как баба-муравей тянет на загорбке «щепку» втрое больше себя. Кто-то ругался невесть на кого, но подворачивал и на час-другой оставался помочь. А застряв раз, приходил снова проверить, как ладится у отчаянной бабы. Молодёжь, искавшая место для вечерних сборищ, тоже останавливалась возле стройки. Агафья не прогоняла, а обещала найти им работу на завтра.
Дни у Агафьи перепутались, наползая один на другой, и она не могла припомнить, спала ли, и где спала, и какая работа была вчерашней, какая сегодняшней. Она перестала чувствовать своё тело, оно затвердело в грубое и комковатое орудие для работы. Никогда не потевшая, она стала потеть, высохла ещё больше и выострилась грудью вперёд.
Никогда, ни в какую жару не потевшая, носившая своё сухое тело легко и быстро, она стала потеть, высохла ещё больше и выострилась грудью вперёд. Сама себе говорила голосом Савелия: "А ведь ты, девка, лопнешь..."
И вдруг, ночуя в Криволуцкой, не смогла утром подняться. Нигде не болело, внутри была одна пустота, не держали ноги, нечувствительными плетями повисли руки. Два дня она пролежала в полузабытьи, почти ничего не ела. На третий день сумела добраться до своей стройки, где её нашёл Савелий, вернувшийся с лесосеки.
Завершение дома до зимы[ред.]
Савелий отругал Агафью за надрыв, но помог закрыть избу. Тес был сырой, и Савелий вздыхал со стыдом, набивая тяжёлые молочнистые доски, но когда же их было сушить? Набивал внакладку, ведя крышу сразу с двух боков. Агафья подавала тесины снизу, подпрыгивала, набрасывая их на потолок. Сырой тес лёг доска к доске на два блестящих, играющих белизной и новизной ската, как засиял уже в сумерках – будто свет заструился над избой, и встала она в рост, сразу вдвигаясь в жилой порядок.
Шёл мимо Кеша Осоргин, «бессрочный старик», как он сам себя называл, потому что не знал своего года рождения. Был он, как всегда к вечеру, пьяненький, переживая невиданную славу – никогда ещё не случалось, чтобы всем сразу потребовались печи, а Кеша был печником, притом хорошим. Увидев новую крышу на старых стенах, он пронзительным голоском заявил: «Как седло на корове!»
Агафья и ночью выходила постоять возле избы. Над ней висело тонкое, прозрачное зарево из солнечного и лунного света. «Ну и поживу ишо», – оброчно и радостно думала Агафья. Она поискала в небе – Стожары стояли ещё высоко и ночи впереди было много; знобко зевнула, прикрываясь ладонью, и вернулась в каморку. И как в детской колыбели, чего не бывало давным-давно, унесло её, как на мягких руках укачало – вскочила уже при солнце, но чувствовала, что выспалась впрок.
Последние годы и после[ред.]
Двадцать лет в новом поселении[ред.]
Прожила Агафья после этого без одного года двадцать лет. Безвылазная работа никого не щадит, и Агафья состарилась рано, но не так, как в себя впускают старость каплю за каплей, а точно переодевшись в неё однажды раз и навсегда. Ходила она постоянно в тёмном, обходясь двумя-тремя длинными юбками и двумя кофтами фабричной вязки под телогрейкой, с головы не снимала подвязываемого под подбородком платка. Лицо у неё потемнело и выткалось бисером частых и тонких морщинок.
Агафья держала корову, каждую весну брала двух поросят и кормила их до поздней осени. Под стайки вывезла из Криволуцкой сначала свой амбар, а потом и чужой, брошенный. Разодрала огород и загородила его, в первые годы накапывала картошки по пятьдесят-шестьдесят кулей. Поставила высокую тыновую ограду. Всё у неё выходило не по линейке, вразнобой, но прочно.
Савелий, пока оставался в посёлке, часто бывал у Агафьи. Он долго жил в раздумье, переезжать или не переезжать в райцентр, где у него были родственники и было ближе до дочерей. Сойдя с трактора, он занялся столярничеством, смастерил себе красивый буфет, заменил Агафье все табуретки и лавки, привёз курятник. Уезжал Савелий поздней осенью, когда сбило лист и до колючей пустоты высветился воздух. Через два года из райцентра дошло известие, что Савелия уже нет в живых – за несколько месяцев его загрыз рак.
Во мне, парень, скажу я тебе, Криволуцка по сю пору стоит. Здесь я не дома. И мало кто, кажется мне, дома. Я как эта... как русалка утопленная, брожу здесь и всё кого-то зову... Зову и зову.
Смерть Агафьи[ред.]
Много спустя, уже когда умерла дочь и где-то торилась для Агафьи дорожка к отбытию, приснился ей сон: у себя в избе сидит она на полу и смотрит неотрывно перед собой. Справа от неё лежит дочь, слева Савелий. Дочь спрашивает: «Ты, мама, лежишь?» – «Нет, сижу». Чуть позже голос Савелия слева: «Ты легла, Агафья?» – «Ещё сижу».
Через полгода под самый Покров, укрывающий землю белым саваном, накрыли и Агафью в домовине белым полотном и снесли на погост, поставили над нею тяжёлый лиственничный крест. Скончалась она со спокойным лицом. Скончалась ночью в постели, а утром разгулялся ветер и громко, внахлест бил и бил ставнем по окну, пока не обратили внимание: что ж это хозяйка-то терпит? Стали окликать её, а она уж далеко.
Судьба заброшенной избы[ред.]
Изба осталась сиротой, наследников у Агафьи не оказалось. Зиму простояла она безжизненной, с закрытыми наглухо окнами, оцепеневшая, безуходная, холодная, скорбная. Люди отводили от неё глаза и торопились пройти мимо.
Летом в избе поселилась молодая семья Горчаковых с годовалым сыном. Вася Горчаков, сутулый неразговорчивый парень с длинными, постоянно тревожными руками и с втянутой в плечи большой головой, был золотым работником в лесу, на трелёвке, но не лежали у него руки к чужой избе. Его жена Стеша, мясистая и медлительная 18-летняя девушка, не нажившая ещё привязанности к своей семье, тоже не пыталась наводить уют. Не слепилось у них гнездо в Агафьиной избе – ругались, болел ребёнок, Вася сломал ногу. Съехали.
Следующие постояльцы, прожившие года три, пили. Пили зло, беспощадно и тихо. Их звали в насмешку Катя-Ваня за неразлучность. Они разобрали у Агафьи на дрова стайки и сенник, и всё темнели и темнели их покорные лица. В ноябрьские праздники они вернулись домой в беспамятстве, попытались растопить печку и устроили пожар. Изба загорелась, но сама же и управилась с огнём. Полностью выгорела заборка, не уцелела кровать. Катю с Ваней нашли в сенцах едва живыми. Из районной больницы они не вернулись.
С тех пор Агафьина изба пустовала. Для посёлка начались другие времена – лес брать становилось всё труднее, заработки упали. Изба встречала и провожала зимы и лета, прокалялась стужею, стонала и обмирала до бездыханности и опять отеплялась солнышком. Если кто заглядывал внутрь, то замечал, что изба прибрана, догляд за ней есть. Обугленный после пожара пол и закопченные стены обтёрлись, печка не пострадала, окна смотрят изнутри.
Потом кто-то догадался открыть ставни. Всего-то и надо было — дать свет в окошки. И задышала изба, очнулась, натянулась вся, подставила солнцу маленькие ослепшие глаза, заслезилась, принимая тепло...
«Господи! – крестились бабы, оборачиваясь на избу. – Будто Агафья воротилась».