В последнее воскресенье августа поехал рассказчик с молодыми спутниками к озеру Некрасово. Дорога туда не очень длинная, но без асфальта: колдобины, объезды, а потом и вовсе сыпучие пески. Редкая машина пройдёт.
Добрались. Молодые спутники остались у воды с удочками, а рассказчик ушёл в Пески — огромные песчаные пустоши, тянувшиеся левым берегом Дона на многие десятки вёрст. Они порой отступали от берега, порой подходили к воде. Песчаная страна, считай пустыня; жёлтые бугры — кучугуры, редкая зелень: солянка, молочай, жёлтый бессмертник, ползучий чабер. Вечный ветер свистит, безлюдье на десятки вёрст. Машины сюда не забираются — и делать нечего, и застрянешь в песках.
Редкий жаворонок вспорхнёт из-под ног; редкий коршун проплывёт в вышине; ящерка прошуршит — и тишина, и просторное небо. Люди здесь тоже редки, но порой встречаются белые дороги, неведомо кем проложенные в сыпучих песках. Эти дороги завораживают. К хуторам ведут дороги езжие. А эти? Белая колея петляет меж песчаных холмов, порой взбегая на них. Кто её проторил, эту дорогу, и куда?
Рассказчик вспомнил историю о Стёпе, жившем задолго до его рождения. Вокруг станицы Голубинской, что на среднем Дону, на всех её хуторах, далёких и близких, Стёпу-глухого знал каждый, от старого до малого. Стёпа чинил обувку.
Годы были тяжкие — двадцать первый да двадцать второй: голод, разруха, только что война прошла. О новой обуви в ту пору никто не помышлял. Перебивались ношеным старьём. И Стёпа-глухой был спасеньем для всякой семьи, даром Божьим. Во-первых он брался чинить всякую рвань, ничего не отвергая. Лишь сокрушённо покряхтывал да головой качал и лепил латку к латке. А во-вторых он не требовал за труды свои плату, работая лишь за харчи.
Откуда он взялся такой, малахольный ли, умом тронутый, толком никто не помнит. Своего пристанища, дома, он не имел. Мешок за плечами — всё его имущество, и кормился Стёпа в том доме, куда приходил работать. Жил, пока всю обувку не перечинит. На Стёпу-глухого была очередь, и в других домах уже ждали его.
Бумажными деньгами в ту пору играли дети, да старухи обклеивали ими крышки сундуков. Но Стёпа был «тронутым», и потому ему порой, может, для очистки совести, вручали за труды эти пёстрые бумажки. Он брал их на полном серьёзе, складывал в кисет.
Одежда на Стёпе была ношенная, но всегда чистая, аккуратно заштопанная, петли обмётаны, пуговицы крепко сидят, а заплаты подобраны и посажены как влитые. Тут уж хозяйки одна перед другой старались.
Стёпа любил запечённую на легком духу тыкву, нарезанную кусочками, когда они, подрумянившись, становились сладкими. Стёпину слабость знали, и в домах, где тыква водилась, прямо на рабочий стол ставили сковороду с оранжевыми, сладкими кусочками. Он работал и порой лакомился, причмокивая.
Очень любили Стёпу-глухого ребятишки. Для них начинался праздник, когда он приходил в дом. Сапожник открывал свой мешок, и детвора сразу возле него сбивалась. Стёпа выкладывал из мешка деревянные обувные колодки, сапожные ножи, вар, конопляную дратву. Рядом валили горой старую обувку. Стёпа оглядывал её, размачивал в корыте с водой. Готовил сапожные шпильки-гвоздики.
Между делом для ребячьей забавы Стёпа-глухой нарезал пахучих деревянных кубиков да колёсиков, тележку мастерил, вырезал острым ножом куклу, солдатика, игрушечное ружьё. Детишки возле него сутра до ночи кружились, порой толкали, мешали. Но он их никогда не гнал. Всё можно было трогать и брать на Стёпином столе. А малышам — забираться к нему на колени. Стёпа никогда не смеялся, даже не улыбался, но в такие минуты он светлел лицом и шумно вздыхал. Толком о нём никто и ничего не знал.
А потом Стёпа пропал. Лишь осенью, на исходе лета, его нашли в Песках. Видно, пошёл он от Дона не кружной горной дорогой, а напрямую, через Пески. Прилёг ли он на обочину или просто упал? И умер. Ни птица, ни зверь его не тронули. Так и лежал, пока не нашли его сухие мощи. А, может, и вправду он был святым, каких посылает Бог на помощь в горькие годы?