В восьмидесятых-девяностых годах в Петербурге в Большом театре пел тенор Михаил Иванович Михайлов. Голос прекрасный, но был очень недалёк и невежествен. В «Русалке» пел, ударяя себя ладонью по лбу: «А вот и дуб заветный…».
В те же годы, там же, в тех же ролях, что и Михайлов, выступал прекраснейший тенор Николай Николаевич Фигнер. Был он к тому же хорошим актёром и изящным красавцем. Учился пению он в Италии. Покровительствовала Фигнеру итальянская певица Медея Мей.
Услышавший его однажды великий князь Владимир Александрович добился возвращения Фигнера в 1887 году в Петербург. Выступления его были триумфальны.
Через пятнадцать-двадцать лет Фигнер потерял голос, но со сцены не ушёл. Завистливо оттирал сколько-нибудь даровитых теноров, сам выступал в самых ответственных ролях. Человек он был нехороший, но ему многое прощалось. Он носил усы и бородку и в таком виде, в нарушение всякой бытовой правды, пел, например, партию Ленского.
Было это в конце 1898 года. Рассказчик служил ассистентом в Барачной больнице Боткина. Его жена была больна тяжёлым нервным расстройством.
Дважды они были на приёме у профессора нервных болезней В. М. Бехтерева. Он осмотрел больную очень быстро, формально. Прописал традиционные настой валерьяны с бромидом натрия, а другой раз — настой горицвета с бромидом аммония и ежедневные тёплые ванны. Пользы не было.
Через двадцать пять лет оказалось, что у жены была скрытая малярия.
В конце девяностых годов в Петербург приезжал знаменитый итальянский трагик Томазо Сальвини. Ему было уже семьдесят лет. Рассказчик видел его в «Отелло». Прославленные европейские трагики — Росси, Барная — показались рассказчику крохотными в сравнении с Сальвинии. Спектакли с его участием шли в Александрийском театре; остальные роли исполняли артисты этого театра (Дездемону играла В. Ф. Комиссаржевская).
Сальвинии играл по-итальянски, остальные актёры — по-русски. Душа сразу, без колебания, сказала: «Вот это — гений!».
У нас много писали об «Отелло», когда драма была поставлена в Малом театре с исполнителем заглавной роли Остужевым. Хвалили игру Остужева, показывающего, как у Отелло постепенно зарождается прежде неведомое ему чувство ревности и доводит его до безумия.
Честь, как она в то время понималась, требовала жесточайшей расправы с изменившую мужу женщиной. Отелло, как смертно-тяжкий долг, берёт на себя исполнение требований общепризнанного нравственного закона.
В девяностых годах в Петербурге существовал драматический театр «Литературно-артистического кружка» во главе с издателем «Нового времени» А. С. Сувориным. Режиссура была хорошая, много было талантливых актёров.
Событием стала постановка драмы А. К. Толстого «Царь Фёдор Иоаннович». Пьеса находилась под цензурным запретом. Заслуга Суворина в том, что он, благодаря своим связям, добился снятия запрета.
Умственное убожество царя Фёдора невольно наводило мысль на такое же умственное убожество императора Николая II. Со сцены звучали слова царя Фёдора: «Видно богу/ Угодно было, чтоб немудрый царь/ Сел на Руси».
В суворинском театре царя Фёдора великолепно играл молодой П. Н. Орленев. В молодом Художественном театре эту роль не менее великолепно исполнял И. М. Москвин.
Молодой Художественный театр впервые приехал в Петербург весной 1901 года и сразу завоевал петербуржцев.
В спектакле «Доктор Штокман» заглавную роль играл Станиславский. Впечатления от таких спектаклей остаются на всю жизнь. Умница и в то же время ребёнок, наивный чудак.
В Петербурге была напряжённая обстановка. Четвёртого марта 1901 года произошла знаменитая демонстрация на площади Казанского собора. Спрятанная в соседних дворах конная полиция выскочила на площадь, окружила толпу студентов и стала топтать её лошадьми и избивать нагайками. Эта отвратительная бойня вызвала всеобщее возмущение.
Казалось, что в «Докторе Штокмане» не было ничего злободневного. Однако в пьесе то и дело появлялись словечки и положения как будто прямо намекавшие на современность. Публика смеялась и бурно аплодировала. Спектакль превратился в демонстрацию.
В пятом действии доктор Штокман рассматривал дыру на своих новых брюках и говорил, что, когда идёшь защищать дело справедливости и свободы, никогда не следует надевать нового платья. Публика хохотала и рукоплескала: это был яркий намёк на полицейские нагайки, от которых пострадала не только одежда бывших на Казанской площади.
В этом же действии к доктору Штокману являются редактор и издатель местной газеты — продажные души. Они предлагают доктору вступить с ними в гнуснейшую сделку. Штокман в негодовании бросается на них с зонтиком и выгоняет вон. Публика сопровождала его действия аплодисментами, смехом и неожиданными криками: «Суворин! Суворин!». Суворин, издатель «Нового времени», был в театре, и публика это знала. Сначала он не понял, но вдруг страшно побледнел и поспешно исчез из театра.
За участие в демонстрации на Казанской площади В. В. Смидовича уволили с должности исполняющего обязанности младшего врача Барачной больницы. Врачи подарили ему на память изящный брелок.
Пётр Гермогенович Смидович в начале девяностых годов был студентом Московского университета и сильно нуждался. За участие в революционном движении Пётр был исключён из университета. Он уехал за границу. В Париже окончил курс Высшей электротехнической школы, стал инженером. Переехал в Бельгию и в Льеже поступил на завод простым рабочим. Здесь он связался с бельгийской социалистической партией.
В конце девяностых годов он приехал в Петербург с паспортом бельгийского рабочего, вступил в социал-демократическую организацию и энергично взялся за революционную работу. Петра арестовали, посадили в тюрьму. За буйное поведение его с жандармами довезли до границы и, как иностранца, отпустили на волю.
Через полгода Пётр опять был в Петербурге и снова взялся за работу. Умер он в 1935 году членом Президиума ВЦИКа.
Два побега
Звали её Димка. Она уже несколько раз сидела в тюрьме. Была в ссылке. Из ссылки бежала за границу. В 1902 году нелегально приехала в Россию по делам «Искры». В Кременчуге её арестовали и отправили в Киев. Начальник жандармского управления генерал Новицкий лично допрашивал её, но ничего не добился.
Димку отвезли в Лукьяновскую тюрьму. Порядки в ней были свободные. Двери камер не запирались, политические заключённые ходили друг к другу в гости, прогулки были общие. Тринадцать-четырнадцать человек бежали. После этого в тюрьме пошли строгости. Все вольности были отменены, надзор стал самый жестокий.
Несмотря на это Димка решила бежать. Самое важное в её плане было научиться моментально менять свой внешний вид. Достали с воли нужные материалы. Больше месяца Димка усердно упражнялась, пока не достигла значительной ловкости.
Однажды, в понедельник, тринадцатого числа, её вызвали на допрос в жандармское управление. Она стала готовиться. Надела тёмно-синюю юбку. К волосам приколола фетровую шляпку. На допросе она издевалась над жандармами. Генерал Новицкий приказал увезти её.
Во дворе у подъезда стояла тюремная карета. Возле никого не было — ни кучера, ни третьего жандарма: мела метель, и они, видимо, ушли куда-нибудь греться. Один из жандармов пошёл их искать, другой остался сторожить Димку.
Она сказала, что ей нужно в уборную, и пошла к деревянной будочке женской уборной в глубине двора. Жандарм пошёл за нею следом и остановился у двери. Она вошла в уборную…
Дверь за Димкой захлопнулась, затем сейчас же раскрылась, и из уборной выбежала кокетливая девушка в голубом платочке и серой юбке. Она неспешно направилась к воротам. Там была ещё одна большая опасность — выйти можно только с пропуском. Но часовой спрятался от метели в будку и не заметил Димки.
Жандарм, ждавший её около уборной потом рассказывал, что принял её за горничную полицмейстера. Жандарм забеспокоился, приоткрыл дверь, заглянул — никого. На полу синяя юбка, фетровая шляпка.
Когда Новицкому доложили о побеге, он в ярости велел всех жандармов, всю полицию немедленно двинуть на розыски Димки.
У Димки был единственный адрес семьи Афанасьевых. Это было очень опасно, но повезло: полиция туда не заглянула. Димка попросила сообщить товарищам о её побеге, сказала, что будет ждать в Софийском соборе. Оттуда товарищи привезли её в безопасное место. Недели через две-три Димку переправили за границу.
В 1904 или 1905 году у неё был ещё один побег, тоже в Киеве. Арестовали сразу человек пятьдесят — все участники подпольной конференции районных организаций. Собрались у одного сочувствующего. У всех переписали паспорта. В соседней комнате оказалась свободная кровать. Димка легла не неё и притворилась спящей. Когда ушёл последний полицейский, хозяин чёрным ходом вывел её через задний двор на волю.
Потом Димка узнала, что во дворе и за воротами тюрьмы делали перекличку. За Димку откликнулись другие. Её отсутствие выяснилось только когда арестованных стали разводить по камерам. Их всех освободила революция 1905 года.
Рассказчику показывали гравюры художницы Кэте Кольвиц. «Крестьянская война» — исступлённая толпа с косами, топорами, вилами мчится вихрем, сзади горят здания. Над толпой парит нагая женщина с факелом. Танец пьяных от крови женщин вокруг гильотины…
Художница по натуре и образу жизни — человек самый трезвый и смирный. В искусстве же — страстная поклонница хмеля всякого рода, до алкогольного хмеля включительно. В Париже больше всего интересовалась балом художников, где они и натурщицы должны были танцевать голыми.
Там Кэте Кольвиц познакомились с художницей, женой врача больничной кассы, просто одетой, с седыми волосами, внимательными глазами и удивительно молодым цветом лица. Сразу было видно, что никаким «хмелем» она не потрёпана.
Прасковья Семёновна Ивановская была членом исполнительного комитета «Народной воли» в самый героический период его работы. В 1882 году она была осуждена на смертную казнь, которую заменили каторжными работами. Наказание Ивановская отбывала в Забайкалье, на реке Каре, где при ней в 1888 году произошла знаменитая карийская трагедия с массовым самоотравлением заключённых.
По отбытии каторги она жила на поселении. Там вышла замуж за ссыльнопоселенца Волошенко. Была у них прелестная дочка Надюша, Ей уже минуло семь лет, когда случилось несчастье — девочка опрокинула на себя кипящий самовар и умерла через несколько дней в страшных мучениях.
Прасковья Семёновна дни и ночи сидела неподвижно, с окаменевшим лицом, не спала, не ела. Из этого состояния её вывел старый народоволец доктор Фейт. Доктор сказал. что они в больнице погибают от недостатка обслуживающего персонала. Больных масса, уход отвратительный. Просил помочь им, и запряг её в работу.
Прасковья Семёновна дежурила при тяжёлых больных, делала уколы, ставила клизмы. Она делала и самую трудную работу — носила дрова и воду, мыла полы. Домой она приходила, валилась в постель и засыпала как убитая.
Через несколько месяцев доктор Фейт отпустил Прасковью Семёновну — душевная рана её зарубцевалась, и она ожила. В начале девятисотых годов она возвратилась в Россию, принимала деятельное участие в организации убийства Плеве.
Баронесса Доротея Эртман превосходно исполняла фортепианные вещи Бетховена. Композитор сердечно любил её. Когда у Эртман умер единственный сын, она без слёз сидела неподвижно и безмолвно, ничего не слышала. Боялись, что она сойдёт с ума.
По приглашению баронессы пришёл Бетховен. Он подошёл к фортепиано и стал импровизировать тихое адажио. Композитор играл около часа. Когда закончил, его лицо было мокро от слёз. Он молча поцеловал Доротею и ушёл. Она рыдала. Холодное отчаяние сменилось тихой печалью…